Этот добрый жестокий мир - [ сборник ]

Стася, Стася, когда ты уже вернешься и поставишь мамашу на место?

В который раз за последние дни прыгаю на кровать, впиваюсь когтями в плед Замечательной. Хоть один нетронутый энергопост остался, для Повседневности он слишком жаркий. Мррр! Туман на усах. Туман вокруг Станиславы. Вот она, моя драгоценная. Улыбается чему-то. Почти рядом. Белая кровать, запах лекарств, трубки от ка-пель-ни-цы… Муррр! И туман. Клубится вокруг головы. Мур! Мур! Муррр! Впиваются когти в зловещую темень, отступает морок от Стаськи, забирает с собой ненасытную боль.

— Брысь!!! Не смей портить плед!

«Дура повседневная! А еще мать!»

Потерян туман. Разорвана связь со Стасей. А эта лицо довольное сделала, плед — энергопост! последний! — разглаживает, как родной. От злости и отчаяния шерсть встает дыбом, а когти и зубы сами впиваются в руки обидчицы. Темень перед глазами, вкус крови на языке. Прочь от Ее пледа, бестолковая твоя голова! Ай! Она еще и дерется. Дрянь, дрянь, дрянь! Попадешь ты в беду — ни одна душа на помощь не придет! Я точно и усом не дерну.

В шкаф плед спрятала!

Сворачиваюсь клубком на кровати. А что остается — без единого поста-то? Хорошо хоть спать теперь можно спокойно — Повседневность сейчас ко мне и подходить боится. Раны зализывает на кухне…

Туман над болотом. Клубится черными вихрями. Окутывает утопающую в трясине кровать (откуда на болоте кровать? Откуда в Стаськином сне болото?). Моя Замечательная бредет сквозь туман. Чвакает под ногами трясина. Стася, не ходи туда, не надо! Это плохая кровать! Пожалуйста! Подошла… Присмотрелась. И застыла, не в силах оторвать взгляд от спящей Виктории. Беги, Стаська! Неужели не видишь? Нельзя к ней приближаться! Видит она. Видит то, чего в принципе не может быть. Безголовая лежит Виктория. Но живая. И будто ждет чего-то. Дождалась. Всколыхнулся туман. Забурлило болото. Захлестнуло обеих. А когда рассеялся морок, поднялась мать с кровати. И голова на месте. А Станислава…

Проснись же, Станислава! Проснись, пес тебя за ногу! Ты не должна остаться в этой кровати! ОЧНИСЬ!!!

От ее крика переполошилось полбольницы. «Голова. Это просто потому, что у меня болит голова», — уговаривала сама себя Станислава, вцепившись в одеяло.

«Вам приснился плохой сон, вот, выпейте… Сейчас все пройдет», — вторила девушка в белом халате. Да, Стася, дурной сон, сотрясение мозга средней тяжести, о другом — не думай. Вернешься — подумаем вместе. Спи, мой любимый человечек. Спи.

Протягиваю лапы, раздвигаю туман. Спи, Замечательная. Ты меня не видишь, но я здесь, рядом.

Мррр!

Спи.

И вот тогда я решился. Конечно, я должен был прощупать мамашу, как только она ступила на порог. Но… Вы когда-нибудь окунали лапку или хвост в болото? А теперь представьте, что нырнуть в эту гадость нужно целиком. Не хочется? То-то и оно!

В глубине души я жалел Стаськину мать — жить с такой грязью… Она, небось, только и делает, что притягивает неприятности. И к себе, и к близким. Интересно, что появилось раньше — грязь или Виктория? Вопрос на сотню куриных крылышек. И за ответом идти мне. Прямо сейчас.

Уфрр!

Вязкая жижа подступает к усам. Чавкает у самого носа. Пчхи! Вот она — мама Вика. Мечется по вонючей трясине, не замечая ее.

Люди, люди… Ненавижу людей. И не говорите мне, что все хорошо. Все плохо. Ничего не случилось, просто мне так легче. Хватит врать про свет в тоннеле. Неужели не понятно — я люблю, когда темно.

Смех. Не могу, не могу слышать ваш смех. Хочу туда, где его не слышно.

Чвакает болото, наступает, скрывает все живое.

Цветы. Кто придумал эту весну? Скорей бы осень. Осень. Она одна меня понимает.

Стася! Что за бред ты опять несешь? Какой концерт? Там же одни наркоманы! И на сцене, и в зале. Любовь? Где ты ее видела? Любви нет — только любовные привороты. И те не срабатывают. Удача? Она где угодно, только не с нами. Друзья? Дома надо сидеть, а не по друзьям бегать! Может, друзья тебе и жрать будут готовить?

Расслабиться? Я не алкоголик! А по-другому — не расслабляются.

Станислава! От тебя одни проблемы! Какой из тебя журналист, ты же на бухгалтера училась! Ах, не хочешь в конторе сидеть? Я сижу, а она не хочет! Королева! На панель тебе дорога, а не в журналистику!

Парк. Уйти. В глубь этого парка. Осеннего, промозглого. Там нет людей, нет проблем. Шаг-другой, прогнившие листья под ногами. Тишина. Осень впала в депрессию. Осень плачет выжатым облаком. Женщина смотрит на оголенную землю, мнет в руках пожухлый мокрый лист, улыбается. Одними глазами. Чему-то, понятному только ей.

А болото хрипло каркает, силясь засмеяться в ответ. И чавкает, булькает, поднимается все выше и выше.

Ффф!

Открываю глаза, боясь даже мяукнуть. Лапы кошачьи! За пять с половиной жизней я всякое видал, но ЭТО! Нет, в мире полно озлобленных, обиженных, вечно всем недовольных двуногих, но Виктория… Такое впечатление, что кто-то отщипнул от разных людишек по кусочку тумана, умножил на десять и впихнул в мамашу. А туман не выдержал и превратился в болото.

Слыхал я что-то о болотниках. В прошлых жизнях. Вспомнить бы… Но сначала Стаську вытащить. Уже семь дней в больнице.

— Ты откуда здесь взялась?

— А вам-то что?

— Тебе рассказать, в чьей ты квартире находишься? Станислава где?

«Мяу! Что за шум с утра пораньше?»

— Нет ее сейчас!

— Значит, я подожду.

«Ну вот, мало было мамы, пришла еще и бабушка. Впрочем, Римма Алексеевна мне как раз нравится… Стаська не в мать пошла, нет, а вот в эту пожилую Даму. С большой буквы «Д». Может, хоть она болотницу приструнит…»

— Долго ждать придется! — И противный же у мамаши голос, словно у двери несмазанной. — Она в больнице.

— Что случилось? — Тень пробежала по благородным морщинам, скользнуло незримое пламя по ледяному айсбергу. — В какой больнице? Почему мне не сообщили?

— Очень вы ей нужны! — взвизгнула Виктория. — Я ее мать, и я с ней! А вы…

— Знаешь что? — ни на полтона не повысила бабушка голоса, только невидимая свеча запылала сильнее. — Ты у меня сына украла, внучку я тебе не отдам! Говори, в какой больнице, или я…

— Ах, угрожать будете! — Виктория уже не визжит — каркает надрывно. — Карга старая! Да я…

Полыхает огонь, бьется о лед, вот-вот прорвется пожаром. Хлюпает где-то болото. Кричит мамаша. Стальным тоном отвечает ей бабушка.

А я за всем этим другую картину вижу. Римму Алексеевну Кшестанчик — столичную интеллигентку, на двадцать лет помолодевшую. Викторию Абамову — провинциальную первокурсницу, умудрившуюся забеременеть от гордости университета третьекурсника Алексея Кшестанчика. Самого Алексея — влюбленного по уши в заносчивую и вечно всем недовольную Вику, которую другие парни тридесятой дорогой обходят. Друзей Лешкиных, отчаянно отговаривающих приятеля от женитьбы: «Ты ослеп, что ли?» — «Вы ее плохо знаете! Когда мы вместе, она смеется! Ей просто нужен кто-то, кто бы ее понял и разбудил… Увидите, она изменится». Римму Кшестанчик с поджатыми губами: «Или эта селючка болотная, или я».

Стоп! От услышанного шерсть становится дыбом.

Селючка болотная… бо-лот-на-я… Неужели Римма Алексеевна знает? Вряд ли, она же — двуногая. Чувствует интуитивно? Внимательно всматриваюсь в Стаськину бабушку — сегодняшнюю. У Станиславы — водная гладь, у мамаши ее болото, а у Риммы Алексеевны — огонь, замурованный в лед. Или — лед, охраняющий огонь? Медленно возвращаюсь на двадцать лет назад.

«Или эта селючка болотная, или я!»

Поджатые губы, колючий взгляд… А за гранью — айсберг. Блестящий, величественный. И никакого огня внутри. Только лед. Не был ли он раньше водной гладью?

— Вот что, голодранка несчастная, — выдохнула наконец Римма Алексеевна, — можешь не говорить ничего. Если Станислава действительно в больнице, я ее по фамилии быстро найду. Благо не Абамовы мы какие-то!

И прежде чем Виктория успела каркнуть в ответ, вышла гордо из квартиры. Хорошо ей! Найдет Стаську — уж она-то найдет! — и в гости приедет. А ты сиди и жди, пока вернется Ненаглядная…

Она вернулась спустя еще неделю. Приехала на такси.

Вошла в квартиру с неизменной улыбкой. За ней вплелась мрачная мамаша. Впрочем, чихать на болото повседневное — Стася дома! Прыгаю Ей на руки, трусь мордой о щеку. Муррр. Наконец-то! Закрываю глаза, вдыхаю родной запах. Как же я соскучился! Никаких туманов, болот — тем более. Только вода. Гладкая поверхность. И мы со Станиславой танцуем на ней, как фигуристы на льду, летят из-под ног серебряные брызги.

С ней так всегда — скользит, не размениваясь на сомнения, не глядя вниз, не раздражаясь по пустякам. И даже если оступится, быстро выплывает на поверхность и, отряхнувшись, мчит дальше. А если встанет на пути что-то туманное, ему придется познакомиться со мной. И, уж поверьте, я не оплошаю!